Началась отвратительная кампания, подстрекаемая газетчиками во главе с печально известным мистером Гарри Дэмом из «Стар». На какое-то время этот писака стал буквально одержим каким-то таинственным явлением по имени Кожаный Фартук – мифическим чудовищем мясником-евреем, – и, как следствие, Уайтчепел превратился в крайне опасное место для обитающих в нем несчастных евреев. Однако этот аспект, похоже, нисколько не волновал ни Дэма, ни «Стар»! В любом случае Кожаный Фартук был вскоре задержан, однако выяснилось, что он не имеет никакого отношения к случившемуся, как и другие евреи и прочие сомнительные личности, попавшиеся в грубые сети, расставленные Уорреном. Но даже несмотря на то, что все эти обвинения оказались голословными, никто не хотел ничего слушать, и атмосфера накалялась. Я не удивлюсь, если вскоре начнутся линчевания, за которыми последуют погромы, сжигание целых кварталов, смерть невинных. Это будет возврат в Средние века.
Вот лучшая ширма для моего следующего остроумного шага. Мой рассудок ясен как никогда, и если я все рассчитаю правильно, грамотно проведу разведку, если я буду действовать смело и решительно, меня ждет триумф. Этот гениальный ход даст дополнительное преимущество: мои руки достаточно запачканы кровью, и я с радостью встречу старину Дьявола, когда тот поведет меня в десятый круг ада, но мне можно не добавлять, что за тысячу еврейских младенцев я буду очищен от этого греха. Черт возьми, неужели я случайно совершил что-то благопристойное? Проклятие!
Глава 10
Воспоминания Джеба
Я вскрыл конверт – первым делом я обратил внимание на плотную кремовую бумагу, которая свидетельствовала о хорошем вкусе, и мысленно отметил, что где-то уже видел обильный запас таких конвертов, – извлек послание, развернул его, смутно узнал почерк, присмотрелся внимательнее и узнал его: Чарли!
То есть Чарльз Гаррисон Хиллиард, редактор «Современного обозрения», живого и временами непристойного журнала, посвященного искусству, с которым я довольно регулярно сотрудничал на протяжении нескольких лет, пока не попал в орбиту «Стар» [16] , тем самым связав себя с Крупной Скучной Прессой и расставшись с Небольшой Независимой Прессой. Чарли был из семьи, владеющей большим магазином в каком-то отдаленном провинциальном городке, но он, ничего не унаследовав от своих родителей, был вполне доволен тем, что тратил их заработанные тяжким трудом деньги на выходящее раз в три месяца издание, посвященное возвышенной красоте, которое славилось своим непочтительным отношением к знаменитостям, незрелостью, выдаваемой за остроумие, радикальными политическими взглядами, стремлением шокировать читателя и редкими действительно качественными эссе от автора, чье имя еще не было настолько известным, чтобы его печатали в «Атенеуме». Таким автором был я. Сообщество «Атенеума», сплошь состоящее из выпускников Оксфорда, несмотря на либеральные настроения задирающих нос, когда речь заходит о неотесанных ирландских гениях в коричневых костюмах с внешностью свинопаса, до сих пор еще не обратило на меня внимания и, вероятно, никогда не обратит. «Вот и отлично, – неоднократно в мыслях презрительно фыркал я, – я прекрасно проживу и без «Атенеума», расплачиваясь за то, что они не замечают меня, тем, что не замечал их, чего они не замечали».
Итак, Чарли, на несколько лет исчезнувший из моей жизни, вернулся.
Давненько я о тебе не слышал. В свое время мы здорово веселились, но теперь ты бесследно исчез даже из ужасной «Стар» О’Коннора. Ты был лучшим критиком в Лондоне; сие означало, что тебя следовало наказывать за регулярное безрассудное унижение крупной рыбы. Надеюсь, ты пишешь роман, или пьесу, или еще что-нибудь в таком духе. Жду не дождусь, когда узнаю об этом.
В любом случае, пожалуйста, обязательно приди на вечеринку, которую я устраиваю завтра в восемь вечера. Там будет полно интересных ребят, все они ненавидят «Атенеум», но и эти снобы их пока что не замечают. Болтливая компания, ты в нее прекрасно впишешься. Будут и девочки, художницы и поэтессы, возможно, сомнительные в некоторых аспектах, если ты находишь приятной такую игру. Если у тебя появится такое желание, можешь не пить ничего крепче чая, но пунш будет изрядно приправлен ромом, а шипучка из бутылки свалит с ног матроса!
Письмо пришло как раз вовремя. Я доработался до полного физического истощения, занимаясь убийствами, к удовлетворению О’Коннора, однако даже он видел, что я работаю на износ. Он приказал мне взять несколько дней отдыха; по большей части я все это время проспал, чтобы не видеться с матерью. И вот теперь, когда я немного ожил, пришло приглашение от Чарли, показавшееся мне наилучшим лекарством от мертвых шлюх в темных переулках.
Я прекрасно провел время. Я не доминировал, но и не затерялся в толпе, и по количеству остроумных высказываний и метких ответов не уступал остальным. Это было шумное сборище, все много пили и много курили и мнили себя «вне закона» (но только в самом безопасном смысле); спиртное раскрепостило их, позволив строить из себя тех, кем они мечтали быть. Что касается меня, то я делал вид, будто я мастистый писатель – или хотя бы просто писатель, а не тот презренный подвид, известный как «журналист» или «критик». Я надел коричневый шерстяной костюм, поскольку у меня не было выбора, с белой хлопчатобумажной сорочкой, что сделало меня похожим на нечто среднее между салонным поэтом и боевиком Ирландской республиканской армии, к чему я и стремился. Возможно, кто-то посчитал меня опасным, что было мне по душе, не подозревая, что в оттопыренном кармане лежит не «Уэбли», а еще один носовой платок, и я упивался таинственностью, окутывающей меня, ощущением того, что мне известно больше, чем я знаю на самом деле. Как ветеран наблюдений за жизнью и смертью, я считал себя выше всех окружающих, ибо их богемность, безразличие и презрение к условностям были по большей частью напускными. Я же видел своими собственными глазами выпотрошенных девочек и знал на практике, а не только в теории, какой короткой, омерзительной и жестокой может быть жизнь.
Не могу сказать точно, когда я обратил на него внимание. Нельзя было не обратить. Нет, я не собираюсь признаваться в тайных гомосексуальных наклонностях, как те, которые несколько лет спустя отправили беднягу Уайльда [17] в Редингскую тюрьму, и у меня не было назойливого желания прикоснуться к плоти существа того же пола. Однако на меня притягательно действуют остроумие, динамизм, знание жизни, хороший вкус и, как я тешил себя, определенная осведомленность, говорящая о том, что человек повидал и вкусил многое.
– Вы музыкальный критик, да? – спросил у меня этот мужчина, когда людские потоки и случайности поглощения спиртного свели нас вместе.
Он был высокого роста, и его твидовый костюм, отметил я, был высочайшего качества. Костюм-тройка по самой последней моде, скроенный просто превосходно, с красным галстуком вместо привычной черной «бабочки», и в целом впечатление человека, который обращает пристальное внимание на свою одежду до того, как ее надевает.
– Был какое-то время назад, – ответил я.
– Хочется надеяться, вы поспособствовали тому, чтобы в Лондоне закрылись все концертные залы, – продолжал мужчина. – Сплошное невежество! Ну когда у кого-нибудь хватит духу изменить хоть что-либо в классическом каноне? В основном это Вагнер, исполненный отвратительно, поскольку у нас, слащавых британцев, не хватает холода души, чтобы исполнять Вагнера так, как это следует делать, чтобы его музыка звучала дико и страшно. Мы же исполняем его приблизительно так, как Дайен Бусико [18] исполняет Дюма на литаврах и тромбонах. Абсолютно ничего для человека, обладающего мозгами или хотя бы зачатками мышления. Концепция музыки как социального инструмента нам совершенно чужда.